Неточные совпадения
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно
не барская,
А наша полоса!
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради
Бога, подумай о детях, они
не виноваты. Я виноват, и накажи меня,
вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать,
как я виноват! Но, Долли, прости!
На старшую дочь Александру Степановну он
не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром,
бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец
не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун,
как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке
не уверен: сегодня жив, а завтра и
бог весть.
Как они делают,
бог их ведает: кажется, и
не очень мудреные вещи говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник
бог знает что расскажет: или
поведет речь о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман
не без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
«И полно, Таня! В эти лета
Мы
не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь». —
«Да
как же ты венчалась, няня?» —
«Так, видно,
Бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь
повели.
Баснь эту лишним я почёл бы толковать;
Но ка́к здесь к слову
не сказать,
Что лучше верного держаться,
Чем за обманчивой надеждою гоняться?
Найдётся тысячу несчастных от неё
На одного, кто
не был ей обманут,
А мне, что́ говорить ни станут,
Я буду всё твердить своё:
Что́ впереди —
бог весть; а что моё — моё!
—
Как я могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь,
не моя воля:
велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь —
бог тебе судья; а я сказал тебе правду.
—
Бог мой, это, кажется,
не очень приятная дама! — усталым голосом сказала она. — Еврейка? Нет?
Как странно, такая практичная. Торгуется,
как на базаре. Впрочем, она
не похожа на еврейку. Тебе
не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные
вести.
«Живи,
как Бог велит, а
не как хочется — правило мудрое, но…» И он задумался.
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он —
как младенец!
Бог дал ему ученость, да остроты
не дал… закопался в свои книги! У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай
велела приготовить две комнаты.
Сектантская психология и в религиозной жизни есть уклон и
ведет к самоутверждению и самопогруженности, а в жизни политической она
не имеет никаких прав на существование, так
как всегда является сотворением себе кумира из относительных вещей мира, подменой Абсолютного
Бога относительным миром.
Она умоляет, она
не отходит, и когда
Бог указывает ей на пригвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает:
как я прощу его мучителей, — то она
велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора.
— Ну, полно,
не робей. Стыдись!.. чего вертишься?.. Пой,
как Бог тебе
велит.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха.
Бог всех их терпит и
не велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой,
как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам
не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить
не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его
не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
— Ей-богу,
не знаю, — говорил офицер, —
как это случилось и что со мной было, но я сошел с чердака и
велел унтеру собрать команду. Через два часа мы его усердно искали в другом поместье, пока он пробирался за границу. Ну, женщина! Признаюсь!
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье.
Не понимаю,
как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают,
не должны
вести себя так публично. Кажутся, слава
богу, вы
не в солдатском заведении, а в порядочном доме.
Не на Малой Ямской.
Юлия в этом случае никак
не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: «Вот человек! Сам
бог знает
какие вещи говорит при мне, совершенно уж
не стесняясь, — это ничего, а я прослушала
повесть — это неприлично».
Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего,
бог знает
как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две
повести, и просил только
не говорить об этом Кергелю.
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять,
как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм… видишь, Ваня, ты для нас был всегда
как бы родным сыном;
бог не благословил нас с Анной Андреевной… сыном… и послал нам тебя; я так всегда думал. Старуха тоже… да! и ты всегда
вел себя с нами почтительно, нежно,
как родной, благодарный сын. Да благословит тебя
бог за это, Ваня,
как и мы оба, старики, благословляем и любим тебя… да!
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром.
Как бы
не так! Еще счастлив твой
бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"
велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты
не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни одного потолка неисплеванным
не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Забиякин. Только он сидит и прихлебывает себе чай… ну, взорвало, знаете, меня,
не могу я этого выдержать! Пей он чай,
как люди пьют, я бы ни слова —
бог с ним! а то, знаете, помаленьку, точно
бог весть каким блаженством наслаждается… Ну, я, конечно, в то время его раскровенил.
Каждое слово, каждый лесной шорох как-то чутко отдаются в воздухе и долго еще слышатся потом, повторяемые лесным эхом, покуда
не замрут наконец
бог весть в
какой дали.
— Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется?
Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а,
как Бог свят,
велит амператор — и отберут. Разве наши так оставят ему?
Как же! Hа вот тебе голые стены; а шанцы-то все повзорвали… Небось, свой значок на кургане поставил, а в город
не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий — дай срок, — заключил он, обращаясь к французам.
И вот сижу я однажды в"Эльдорадо", в сторонке, пью пиво, а между прочим и материал для предбудущего нумера газеты сбираю — смотрю, присаживается она ко мне. Так и так, говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю — одобрите вы меня? — Коли капитал, говорю, имеете, так с
богом! — Капитал, говорит, я имею, только вот у мировых придется разговор
вести, а я,
как женщина, ничего чередом рассказать
не могу! — Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! — Да, говорит, мужчину!
У закусочного стола нас встретил Редедя, но
не сразу допустил до водки, а сначала сам посмаковал понемногу от каждого сорта (при этом он один глаз зажмуривал, а другим стрелял в пространство, точно провидел вдали
бог весть какие перспективы) и, наконец, остановившись на зорной, сделал капельмейстерский жест руками...
— Великий государь, — ответил Кольцо, собирая все свое присутствие духа, —
не заслужил я еще тогда твоей великой милости. Совестно мне было тебе на глаза показаться; а когда князь Никита Романыч
повел к тебе товарищей, я вернулся опять на Волгу, к Ермаку Тимофеичу,
не приведет ли
бог какую новую службу тебе сослужить!
— Ребята! — продолжал Никита Романович, — этот молодец
не из тех, что вас обидели; я его знаю; он такой же враг опричнине,
как и вы. Сохрани вас
бог тронуть его хоть пальцем! А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я
веду вас!
Воротились мы в домы и долго ждали,
не передумает ли царь,
не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца,
не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда
бог укажет путь мне!
Как пронеслася эта
весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что
бог велит любить его, а
как посмотрю иной раз,
какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил
не хватает.
Как уеду из Слободы да
не будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст
бог, снова царя полюблю. А
не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы
не в опричниках!
— Дурень! — вскричал князь, —
не смей станичников царскими людьми величать! «Ума
не приложу, — подумал он. — Особые знаки? Опричники? Что это за слово? Кто эти люди?
Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть
велит мне сыскать их!
Не спущу им,
как бог свят,
не спущу!»
Кабы Вяземский был здоров, то скрыть от него боярыню было б ой
как опасно, а выдать ее куда
как выгодно! Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще
бог весть! А Морозов
не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит
не на шутку боярыню, коль порубил за нее князя. Стало быть, думал мельник, Вяземский меня теперь
не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
— Слушай, молодец, — сказал он, — твоя дерзостность мне было пришлась по нраву, я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же
не скажешь мне, кто ты таков,
как бог свят,
велю тебя повесить!
— Исполать тебе, князь! — прошептал Перстень, с почтением глядя на Никиту Романовича. — Вишь ты,
как их приструнил! Только
не давай им одуматься,
веди их по дороге в Слободу, а там что
бог даст!
Вправду ли Иоанн
не ведал о смерти Серебряного или притворился, что
не ведает, чтоб этим показать,
как мало он дорожит теми, кто
не ищет его милости,
бог весть! Если же в самом деле он только теперь узнал о его участи, то пожалел ли о нем или нет, это также трудно решить; только на лице Иоанна
не написалось сожаления. Он, по-видимому, остался так же равнодушен,
как и до полученного им ответа.
— Я, маменька,
не сержусь, я только по справедливости сужу… что правда, то правда — терпеть
не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и
Бог любит, да и нам
велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах,
как много денег вы извели на устройство ее.
— И в город поедем, и похлопочем — все в свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава
Богу!
не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье
какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец
не захочется — супцу подать
вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам
не знаю, есть ли у нас?
— Ну, так ради сиротских слез твоих; но смотри же, в последний раз…
ведите его, — прибавляет он таким мягкосердым голосом, что арестант уж и
не знает,
какими молитвами
бога молить за такого милостивца.
—
Не пойду, — сказал Дыма решительно. —
Бог создал человека для того, чтобы он ходил и ездил по земле. Довольно и того, что человек проехал по этому проклятому морю, которое чуть
не вытянуло душу. А тут еще лети,
как какая-нибудь сорока, по воздуху.
Веди нас пешком.
Уже ко времени Константина всё понимание учения свелось к резюме, утвержденным светской властью, — резюме споров, происходивших на соборе, — к символу веры, в котором значится: верую в то-то, то-то и то-то и под конец — в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, т. е. в непогрешимость тех лиц, которые называют себя церковью, так что всё свелось к тому, что человек верит уже
не богу,
не Христу,
как они открылись ему, а тому, чему
велит верить церковь.
— Ну, ну, это вздор!
Богу да царю кланяйтесь, а
не мне… Ну, ступайте,
ведите себя хорошо, заслужите ласку… ну и там все… Знаешь, — сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя от радости, — любит мужичок доброе слово, да и подарочек
не повредит. Подарю-ка я им что-нибудь, — а?
как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?
— Нет, уж это, — говорит, — мне обстоятельно известно; вы даже обо мне никогда ничего
не говорите, и тогда, когда я к вам,
как к товарищу, с общею радостною
вестью приехал, вы и тут меня приняли с недоверием; но
Бог с вами, я вам все это прощаю. Мы давно знакомы, но вы, вероятно,
не знаете моих правил: мои правила таковы, чтобы за всякое зло платить добром.
— Что
бог велит, то и будет. Но теперь, боярин, дело идет
не о том: по
какой дороге нам ехать? Вот их две: направо в лес, налево из лесу… Да кстати, вон едет мужичок с хворостом. Эй, слушай-ка, дядя! По которой дороге выедем мы в отчину боярина Кручины-Шалонского?
—
Бог весть!
не узнаешь, любезный. Иногда удается и теляти волка поймати; а Пожарский
не из простых воевод: хитер и на руку охулки
не положит. Ну если
каким ни есть случаем да посчастливится нижегородцам устоять против поляков и очистить Москву, что тогда с нами будет? Тебя они величают изменником, да и я, чай, записан у Пожарского в нетех, так нам обоим жутко придется. А
как будем при Хоткевиче, то, какова ни мера, плохо пришло — в Польшу уедем и если
не здесь, так там будем в чести.
— Вот что!.. И мы, по сказкам, то же думали, да боялись заплутаться; вишь, здесь
какая глушь:
как сунешься
не спросясь, так заедешь и
бог весть куда.
— Прогневали мы господа
бога, Юрий Дмитрич!
Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день,
как мы из Москвы, а скоро ли доедем —
бог весть!
— Так, Федорыч, Митя болтает что ему вздумается, а смерть придет,
как бог велит… Ты думаешь — со двора, а голубушка — на двор:
не успеешь стола накрыть… Здравствуй, Дмитрич, — продолжал он, подойдя к Юрию. — И ты здесь попиваешь?.. Ай да молодец!.. Смотри
не охмелей!
— Да, батюшка! Ей самой некогда перемолвить с тобой словечка, так просила меня… О, ох, родимый! сокрушила ее дочка боярская, Анастасья Тимофеевна.
Бог весть, что с ней поделалось: плачет да горюет — совсем зачахла. Боярину прислали из Москвы какого-то досужего поляка — рудомета, что ль?..
не знаю; да и тот толку
не добьется. И нашептывал, и заморского зелья давал, и мало ли чего другого — все проку нет. Уж
не с дурного ли глазу ей такая немочь приключилась?
Как ты думаешь, Архип Кудимович?
— Весь,
как есть, профуфырился! — отвечал приказчик, осклабляя желтые,
как янтарь, зубы. — И
бог весть что такое сталось: вдруг закурил!
Как только что попал в круг к бабам, так и заходил весь… Татар этих поить зачал, поит всех, баб это, девок угощать зачал, песельников созвал… ведь уж никак шестой штоф купил; за последние два полушубок в кабаке оставил, и то
не угомонился! Опять за вином побежал!
Тетка Анна, которая в минуту первого порыва радости забыла и суровое расположение мужа, и самого мужа, теперь притихла, и
бог весть, что сталось такое: казалось бы, ей нечего было бояться: муж никогда
не бил ее, — а между тем робость овладела ею,
как только она очутилась в одной избе глаз на глаз с мужем; язык
не ворочался!